Начало Руки. Часть 1

Паша покорился. Зажмурившись, он свернулся в клубок и сжал в кулаки когтистые лапы. Руки Марио окутали его невесомым облачком, и он ощутил это: огромный, безбрежный океан, тихий, ленивый. Он услышал шелест волн, почувствовал на своей коже хрупкую перламутровую пену. Эта пена обворачивалась вокруг него, словно хотела его съесть, но Паше не было страшно.

Наоборот, эти пахнущие йодом руки сотворили вокруг горгульи перламутровый, ватный шар, и он, Паша, коснувшись мягкого клочка, не увидел своей уродливой лапы, тело горгульи исчезло, и Паше это понравилось, потому что он перестал чувствовать голод. Он кружился в этом перламутровом ватном шаре, как снежинка, пока не услышал громкий, зловещий голос, от которого у Паши по телу пробежали мурашки, и этот голос не принадлежал Марио: «От советского информбюро…»

Перед Пашей, как из тумана, медленно выросли высокий столб с говорящей чёрной штуковиной наверху, одноэтажное чисто выбеленное строение, огороженное деревянным забором красного цвета, за которыми росли высокие кусты отцветшей сирени. Похожие на Марио существа с испуганными лицами костлявыми руками стягивали с голов платки, зажимали их зубами, беззвучно воя.

Словно озвучивая их скорбь, невдалеке заблеяло животное с рогами и клочкастыми белёсыми боками, и дед в косоворотке с кустистыми суровыми бровями матюгнулся на животное: «Цыц, коза драная!», потом дрожащими заскорузлыми руками скручивал самокрутку, а табак просыпался, кружился, как потревоженная чистильщиком пыль.

Паша увидел хромающую женщину, торопливо ковыляющую к человеческому скопищу. Услышал, как заголосила она при слове «мобилизация», почувствовал, как кинулась на шею к нему, Паше, как захлебнулся её голос в крике «не отдам, единственный ты у меня сын».

По её рано состарившемуся лицу катились жемчужины слёз, когда собирала она в котомку нехитрые пожитки, когда заворачивала в самотканое полотенце свежевыпеченный хлеб, гладя его худыми, иссохшими руками.

Паша увидел таких же, как он, молодых парней на огромной площади, внимающих однорукому человеку в военной форме и фуражке с красной звездой, сжимающих кулаки. Миг - и Паша едет в битком набитом вагоне, окна настежь, потому что душно.

Парни в серо-зелёных штанах и гимнастёрках, в пилотках, в тяжёлых кирзовых сапогах, молодые, немного напуганные, но бодрые, забористые, горланящие весёлые песни. Паша повёл носом и почувствовал, что кроме запахов кожи, папирос, распалённых, разжаренных тел в вагоне пахнет тленом.

– Янек, – хлопает Пашу по плечу кудрявый, румяный парень. – Скоро станция, давай чайник, кипяточком затаримся! Чайку попьём напоследок, чтобы вмазать фрицам по самую рипицу! Чтобы драпали они, как шелупонь французская при Бородине!

Поезд дёргается, свистит натужно, охрипло, останавливается с трудом, неохотно, будто уже в бою, будто уже гонит чужеземцев проклятых с русской земли.

Румяный солдат, высоко подняв над головой жестяной чайник, уже прокладывает путь сквозь вагон, а Паша с удивлением разглядывает свои руки:  крепкие, мозолистые, на каждой по пять пальцев, трогает лицо, волосы и чувствует радость: он такой, как все. И от него также смердит гнилью. И он больше не Паша, а восемнадцатилетний паренёк Янек Фокин.

***

Сапоги только достались ему на два размера больше. Ох и намучился он с этими сапогами: если обе пары портянок обернуть, ещё ничего, не так хлябают, но тогда запаски никакой, а сушить негде. Да и не всегда костерок разжечь можно. Вот Янек и в последних рядах из-за этих сапог. Вещмешок, винтовка, и вечное движение вперёд, в атаку.

***

А в атаке, как в душемолке, падают люди, сражённые шальными пулями; взлетают ненадолго, как птицы, встреченные снарядами; вот уж где ад кромешный, крики, стоны; кровь смешалась с землёй, да так, что земли не видно. Янек – как все – винтовку на плечо и, хлябая сапогами, в ад, в пекло. Уже и не разобрать, где «наши», где немцы, стрелять страшно, вдруг своего же в спину ранишь. Но Янек бежит, кричит во всё горло «ура», палец словно прилип к спусковому крючку, грохот вокруг такой, что уже он сам себя не слышит.

***

И дальше была волна. Не такая, как в море, моря-то Янек не видел никогда, только в фильмах, бредил морем, капитаном дальнего плавания мечтал стать, а мамка, слушая его, улыбалась печально, лохматила его золотистые волосы и грустно шептала: «Здоровье у тебя, Янек, слабое, ноги больные, их в тепле надо держать».

Да только больше не чувствует Янек ног, волна отбросила назад, на другого солдата, пропорол Янек оба сапога, и кровь с грязью хлынули внутрь, облепили портянки; ступни сразу отяжелели, холод в них поселился, да и не только в них; хлынул дождь вперемежку со снегом, словно собрался землю скорее омыть, куда-то пропала дивизия, в голове только звон, как в церкви сельской.

***

– Живой? Янек, живой!

Румяный солдат, с которым Янек подружился в поезде, трясёт его, как куль, хлопает по щекам, смеётся сквозь слёзы на грязном лице.

– Давай, брат, уходим! Отступать надо, прут фрицы, а куда пехота против танков!

Румяный поднимает Янека, закидывает его бессильную, вялую руку за плечо, волочет куда-то в бурый немой лес, наугад, туда, куда щупальца войны ещё не дотянулись. Чавкает под ногами земляная каша, уходят ноги едва не по колено в землю, неудачно побежали, в самое болото.

На каком-то островке плюхнулись оба на сырую землю, дышит румяный внатяг, за сердце держится, а из-под ладони, как ягодный сок, густая, набрякшая струя ползёт. Уселся кое-как румяный, спиной к сосне корабельной, едва слышно велит Янеку костерок разжечь.

Сколько было на островке веток, все собрал Янек, чиркал спичками, прятал огонёк в руках, разжёг малость. К румяному – да какому там румяному! – бледному, как смерть, солдату, прислонился Янек, ему бы сапоги снять да портянки просушить, да сил нет, холод проклятый сковал всё тело, в сапогах жижа кровавая, только сейчас Янек ощутил, что содрал все мозоли, что ноги горят…

***

Так костерок же! Огонь, тепло, жизнь. Даже показалось, что птица неподалёку робко, осторожно тренькнула, будто спрашивала, что, закончилась война? Да нет же, началась только, глупая ты птица! Вечная страшная война.

Уснул Янек.

Проснулся, глаз разлепить не может: веки инеем сковало, сапоги к жиже снежной примёрзли. Солдат румяный, как ледяная глыба: большая, холодная, неживая. Потух костерок. Умолкла птица. Видно, звуков этих лающих, хохотливых испугалась, притаилась в дупле. Из последних сил перезарядил Янек винтовку, звуком приклада тишину, как бомбой, разорвал.

Притихли голоса. Свело у Янека скулы от ожидания. Бесчувственные руки окаменели. Только винтовка в руках живая. И вдруг – яркие вспышки, голоса, смех, довольной такой, сытый, хмельной смех. Выстрелил Янек, стих голос. Выстрелил второй – оборвался смех. Да только много их было, фрицев. Янек повернул винтовку к себе и всадил штык в шею.

«Russische Schweine», – отчётливо услышал он, перед тем, как оказаться в арктической пустыне и стать Саккхой.

Дальше Паша видел, как наступает весна, как сквозь солдатские головы прорастают подснежники, как объедают тела насекомые, как в прорванный сапог юркает изумрудная ящерка, как жаркое, полуистлевшее солнце иссушает, сжимает тела, как сыплются сухие иголки, видел, как вьюга заметает всё, что осталось от двух человек, смотрел и чувствовал, как комком подступают к горлу злость и обида. Несправедливость. Потом он снова увидел ту прихрамывающую женщину, мать Янека, с посеревшим бескровным лицом, поверх сложенного треугольником листа бумаги её мёртвые руки. Пропал без вести.

***

Паша внезапно оказался в комнате, ватный перламутровый шар рассыпался, как ёлочная игрушка. Он неуклюже сел на кровати, рядом, уронив руки на пушистое покрывало, сидела на корточках Марио, лицо у неё было как у той женщины, читающей у печки сообщение о пропавшем в боях под Ленинградом единственном сыне Янеке.

В Паше зашевелилось новое, незнакомое чувство. Не осознавая, что делает, протянул он когтистую лапу и погладил Марио по волосам.

– Саккха… – прошептала она. – Саккха. Спасибо. Ты возвращаешься. Но я ошиблась. Это была не твоя жизнь. То, что ты видел, не принадлежит тебе. Это какая-то другая душа. Мы попробуем чуть позже снова. Мне надо отдохнуть. Пойдём в сад!

Марио с трудом поднялась и, шатаясь, оглядываясь со слабой улыбкой, хватаясь едва подвижными руками за стены,  поплелась из комнаты. Паша, сделав несколько взмахов крыльями, неуклюже последовал за ней. Марио обошла качели, нырнула в проём между деревьями с шероховатой корой, устремилась в круглую беседку, вокруг которой были посажены странные цветы: похожие на гигантские чертополохи без стеблей, растущие прямо из земли, с кожистыми листьями и ярко-алыми лепестками, торчащими вокруг цветка, как иглы. Марио присела на скамейку, Паша примостился у её ног, как большая собака.

– Ты голоден, Саккха? – заботливо спросила Марио, гладя горгулью по голове.

«Нет», – подумал Паша. – «И меня это настораживает».

В звуковом варианте это прозвучало как ворчание потревоженного зверя.

– Не бойся, это хороший знак, – Марио касалась ласковыми безоружными руками морды горгульи. – Ты вспоминаешь. К тебе возвращаются человеческие привычки.

«И что потом?» – прорычал Паша. – «Я видел человека. Видел, как он защищал свой народ. Потом он проткнул себе шею. Я видел много смертей. Много боли. Много страха. Я не хочу становиться человеком. Я не хочу чувствовать. Потому что это больно».

– Ты ещё глупенький, Саккха, – улыбнулась Марио. – Знаешь, как называются эти цветы? Это протеи. Их назвали в честь морского бога Протея, который умел принимать различные формы животных и умел предсказывать будущее.

Я люблю эти цветы за их название. Они помогают мне помнить, что я не всегда была такой, какая я есть, и я не знаю, какой я буду. Я знаю всё про арктический мир, про душемолку, про то, что кто-то выживает и там, обретая другое тело. Но разве хочешь ты пребывать в теле горгульи вечно, Саккха?

Я видела в арктическом мире более страшных существ, демонов, перед которыми ты был бы совершенно беззащитен. Тебе кажется, что твоё место там, ты пожираешь фрагменты чужих душ, ты никогда не бываешь сытым, и, знаешь, к чему это приведёт однажды, если тебя не растерзают? Ты станешь ещё более страшным, ещё более злобным и сможешь врываться в человеческий мир, чтобы мстить людям за то, что они сделали тебя таким. Человек не всегда испытывает боль. Это часть божественного плана, стать сильным через преодоление. Поверь, по-другому не бывает.

Паша, насупившись, и сверкая огненными глазами, напряжённо слушал. Он пока ещё не настолько силён, чтобы противостоять демонам, его крылья нежны, как листья протеи. Вот если бы он мог принимать различные облики, как это морское божество! Паша заурчал и подумал: «Хочу обратно в перламутровый шар. Покажи мне то, ради чего стоит возвращаться в человеческий облик!»

– Хорошо, пойдём, Саккха!

«Здесь, среди цветов».

– Но у меня может не получится… – растерялась Марио.

«Или я уйду в арктический мир».

– Я согласна, – грустно сказала Марио. – Иди ко мне.

Марио приняла горгулью в свои объятия, крепко прижалась к нему, и Паша внезапно почувствовал такую мощь, такое могущество, что даже испугался. Он впился когтями в кожу Марио и взлетел над игольчатыми цветами, над беседкой, над абрикосовыми деревьями.

«Ты будешь со мной там, куда ты меня отправляешь!», – повелел он.

***

Грозный рык наполнил маленький мир Марио, трава пригнулась к земле, беседка покосилась, а протеи, исчезнув, стали огромным океаном, сине-зелёным, пахнущим рыбой и водорослями. Марио и Паша упали в воду.

Тело горгульи стало длинным, узким и скользким, он весь покрылся чешуёй, сверкающей на свету, как драгоценные камни.

- Марио! – закричал он, – Смотри, каким я стал, ты сделала меня богом! Я буду повелевать рыбами и морскими существами, я найду себе жену, и она родит мне сына с такой же блестящей чешуёй и таким же идеальным телом. Марио!

Оглядевшись, Паша увидел, что девушка, словно утопленница, медленно погружается в морскую глубинную тьму. Он рванулся к ней в мгновение ока, схватив её за талию и поднявшись на поверхность.

- Марио, – прошептал он. – Очнись, Марио!

Но девушка оставалась неподвижной. Паша раздвинул языком её губы и почувствовал мёртвый вкус её слюны.

- Нет! – закричал он так громко, что волны зашевелились, зарокотали в ответ, увеличиваясь, они несли их к берегу. Паша бережно положил Марио на золотой песок. Нежно провёл чешуйчатой грубой лапой по лицу, по шее. Опустившись ниже, он нащупал её сердце, остывающее, как раненое солнце. Разорвав кожу, он сжал скользкую красную плоть, заставив её стучать вновь.

Марио, внезапно очнувшись, закашлялась и села на песке.

– Где мы? Кто ты?

– Я Саккха! Повелитель морей. Я спас твою жизнь, как ты спасла мою. Я нашёл своё место, я всегда хотел жить в воде!

– Как ты смог всё это сотворить? – ошеломлённо спросила Марио.

– Потому что я – бог! – Просто ответил повелитель морей.

– Саккха, ты не бог, ты человек, который покончил с собой и попал в мир холода и тьмы. Я помогаю тебе вернуться обратно, чтобы ты не повторил своей ошибки. А всё это происходит в твоём и моём воображении, только я не понимаю, почему в этот раз я ведомая?

Паша, не слушая, вернулся в море. Он кувыркался, как морской лев, выплёскивал воду изо рта, нырял так глубоко, что различал в глубине руины древнего города.

«Этого не должно было случиться», – сокрушалась Марио. – «Он оживил меня. Он – сильнее. Он способен менять людские судьбы при жизни. Как же теперь я смогу уговорить его вернуться в мир людей, когда он так счастлив и могуществен здесь?»

Внезапно она заметила, что её кожа стала сине-зелёной, как аквамарин, а руки вытянулись, стали прозрачными, и сквозь них горячее солнце казалось холодной стеклянной пустышкой. У Марио исчезли кости, вены, сухожилия, она почувствовала, что не может стоять, что она опадает, как растаявшее мороженое, исчезает в мире Саккхи. Почему он убил её и воскресил снова?

– Марио, ты такая красивая!

Паша вынырнул возле её вытянувшихся ступней и положил к ногам гладкий красный камень с тысячами граней.

– Оставайся здесь, со мной! Я так счастлив! Я знаю, что это счастье будет длиться вечно, и оно никогда не закончится! Мы будем жить внизу, в том разрушенном городе. Я видел прекрасный дворец с мраморными статуями и витражными окнами, я…

– Саккха, я не хочу здесь оставаться, – твёрдо сказала Марио. – Я не хочу превращаться в зелёную русалку, я хочу вернуться домой. Я должна довести дело до конца!

Зарычав, Паша схватил сине-зелёную аморфную девушку и утащил глубоко под воду, где, разорвав ей грудь, искромсал лёгкие когтями. Марио открыла глаза и строго сказала:

– Больше не делай так, Саккха!

Они снова находились в беседке, руки Марио всё ещё обнимали горгулью, стыдливо порыкивающую и прячущую глаза.

«Почему я здесь?» – заплакал Саккха. – «Я был так счастлив, так свободен!»

– Наверное, ты слишком быстро превращаешься, – задумчиво ответила Марио, с облегчением растирая белокожие руки. – Видимо, выброс эндорфинов был так силён, что ты смог создать свой мир, и здесь мы оказались, потому что ты все их использовал. Ты подавлен и несчастен, потому что выпустил все эндорфины разом.

Горгулья, отвернувшись, насуплено смотрел на протеи.

– Саккха, не обижайся. Но я не была счастлива в твоём мире! Я была там чужой, я не смогла бы долго жить под водой, как амфибия. Но ты должен гордиться. У тебя невероятные способности. Ты умеешь радоваться жизни, но при этом ты невольно губишь всё остальное. Вернувшись, ты должен будешь учиться не причинять боли другим.

Вот почему ты ушёл, и вот почему ты должен вернуться, Саккха. Ты можешь возвращать людям утерянную радость, можешь менять их жизни. Это очень редкая способность, Саккха. Обычно боги, а не люди забирают радость, а отдают, только когда ты пройдёшь непростой путь страданий и испытаний.

«Я не хочу страдать!» – отчаянно завопил Паша, молотя лапами по цветочным шарикам. Он действовал так быстро, что в мгновение ока уничтожил клумбу с протеями, оставив после себя красно-чёрное месиво.

Марио, казалось, нисколько не разозлилась.

– Ты сделал это потому, что все «Саккха» способны только разрушать. Там, в море, ты хотел семью, хотел детей, но в том морском мире, где ты увидел себя богом, Саккха, ты рано или поздно всё разрушишь, ты не сможешь противиться своей природе. Только человеку дано умение созидать.

Горгулья зарычал и грозно взмахнул крыльями!

«Я принял решение, я хочу вернуться в арктический мир!»

По щеке Марио поползла прозрачная, тягучая слеза.

– Я не могу противиться твоему выбору. Но тебе придётся повеситься снова. Пойдём в дом, что толку терять время!

Паша, победно вскинув голову, поковылял по знакомому пути, свернулся клубочком на мягком покрывале кровати и замурлыкал, чувствуя, как теряет тело, как растворяется в перламутровом месиве судеб.

Окончание Руки. Часть 3