Посвящается  Павлу Катракову

Руки были невероятно лёгкими, облачными, сотворёнными не из плоти и крови, а из перламутровой морской пены. Казалось, они и пахнут кисловатым запахом водорослей, но это Паше, точно, скорее всего, казалось.  

Моря он никогда не видел. У матери, школьной уборщицы, не было связей, чтобы «выбивать» артековские путёвки, хотя отличникам они полагались как поощрение за хорошую учёбу.

Отец Павла, водитель грузовика, возил семью на озеро, но пена у озёрной кромки, покачиваясь грязновато-серой волной, пахла тиной и мёртвыми лягушками.

Руки матери – шершавые, как газетные клочки, гладили коротко стриженый затылок, загорелые плечи, хлопали по широкой, статной спине. Мать гордилась сыном, только Паша считал, что гордиться нечем.

Чем он, Паша, знаменит? После школы пошёл в «шарагу», потому что провалился в институт, работает сантехником, чистит чужое дерьмо. Жена «пилит», что в муже, кроме породы, ничего достойного нет: рост баскетбольный, волосы кудрявые, пушистые, как трава-мурава. Она ему не под стать, карлица полутораметровая, а вцепилась, как вша в волос, рядом с таким красавцем в гниду расцвела, дочь родила, и куда её теперь девать? Если под корень, то вместе с ним, Пашей.   

У жены руки были совсем другие: пышные, мягкие, как тесто, словно профессия её – кулинар – вместе с ней срослась.

Паша её ласково «буличка» величал, а она дулась, ни разу не промолчала, поначалу обязательно поправляла: «булочка», а через какое-то время, к «булочке» прилипло ещё одно, сквозь зубы произносимое: «тюха-матюха, колупай с братом».

Паша не обижался, помнил, какими у неё были руки в начале жениховства – шелковистые, тряпичные, то податливые, то нахальные, только никогда не были они бархатистыми и кремовыми, скорее воображение Паши превращало липкую, как клеевые полоски от мух, кожу в крем, а сахаристую, крупчатую поверхность в бархат.

Паша давно решил уйти от жены, да и не только от неё, но не решался из-за дочки. Да и жалость к матери останавливала: первого красавца сына она уже похоронила, за второго, последнего, держалась, как грешник за ногу архангела Михаила.

Много, много думал Паша – живут ведь другие в разводе, но карлица сразу условие выставила – никаких встреч с дочерью, а разве сможет прожить он хоть день без её розовых пухлых ручонок?

Крепко они держали его, ручонки эти: пахнущие молоком и печеньем, держали, пока запах детский в другой не обратился: в уныло-тоскливый, искусственно-клубничный, как неудавшееся тесто.

Вот тогда и решился, довела «буличка».

Вытолкнула мещанством своим в бесчувствие, в одинокий арктический полуночный час, лишила рук, ног, костей, тела, только мысли оставила. А мыслям холодно, мыслям больно.

Почему так? Как в загадке детской про часы-ходики: ног-рук нет, а идут. А Паша никогда не спрашивал себя: «Как идут?». А идут, оказывается, так больно, хоть ложись да помирай. Так ведь помер уже! То ли вчера, то ли сто лет назад…

Паша перестал вести счёт времени: сколько раз перемололи его душу в душемолке, сколько жгутиков из неё скрутили, на сколько клочочков порвали, всё, всё слилось в одну мутную омертвевшую жижу, и из этой жижи родился зверский, первобытный голод.

Попадись ему те пухлые ручонки, от которых Паша часами не отходил, отгрыз бы и не подавился. Да и от Паши в нём  ничего больше не осталось. Холод стал верным спутником его, а как иначе: в тепле размокнут, растают человеческие души, крутящиеся в душемолке, теряющие в этой огромной мясорубке все свои чувства, привязанности, добрые и злые поступки, широту и узость мыслей, воспоминания о том, кто они были и что пережили.

***

Ещё будучи зловонным тягучим пузырём, Паша, отталкивая от себя другие такие же смрадные инфузории, стремился впиться, всосаться в любое свободное местечко на душемолке, чтобы пусть хоть крохотная капля чужой души, но попала бы на его желеобразное тело, и чем больше таких кусочков, лохмотьев, обрывков всего, что в целостности называется человеком, попадало на его заново растущий организм, тем сильнее, крепче и увереннее себя он ощущал, он рос, он перестал быть Пашей, он забыл и мать, и «буличку», и дочку.

Однажды он осознал, что, как бабочка, вылез из кокона прежней своей личности и нашёл у себя четыре когтистых лапы, ребристое, тщедушное тело, тонкие, перепончатые уши и крылья, как у летучей мыши, кожа крыльев была крепка, и, не смотря на хрупкость, легко поднимала Пашино тело вверх, и у него отпала теперь нужда занимать лучшее место у душемолки.

Паша не ждал, когда бесформенные души перекрутятся через острейшие ножи и вытекут сквозь объятую пламенем решётку, он хватал уродливые, скользкие, похожие на паразитов души самоубийц и, отлетев в сторону, острыми зубами рвал эту плоть, похожую на кальмара, и, наконец, наслаждался, утоляя свой волчий голод.

Вскоре Паша стал взрослой особью. Вечно оскаленная морда, сложенные кожистые крылья за спиной, лапы стали снова похожи на человеческие руки и ноги, только очень короткие и уродливые. Сильно увеличенные, горящие зловещим огнём глаза почти скрывали острый кончик носа, придавали ему сходство с горгульей. Паша больше не задумывался, кто он, пока его не позвали.

***

– Саккха! Саккха! – услышал он, когда, по обыкновению, разорвав червеобразное существо, пребывал в спокойном состоянии.

Почему-то он сразу понял, что «Саккха» – это он.

Паша обернулся, оскалившись, чтобы напугать и накинуться, но вдруг увидел, что находится совсем в другом месте: не было огромной, никогда не перестающей грохотать душемолки, не было аморфных людей, пришедших сюда по своей воле, не было ночного, продирающего до самого нутра холода.

Было другое: небольшой, уютный домик с кирпичной кладкой, огороженный ажурной оградой, которую заботливо оплели бесхребетные стебли розовато-жёлтых вьюнков. Возле калитки рос аккуратный куст, усеянный какими-то экзотическими трубчатыми цветами, из красных недр которых покачивались на зефирном ветру малиновые язычки.

– Заходи, Саккха!

Существо в белом одеянии раскрыло перед ним калитку, и горгулья, перебирая лапами, как большая обезьяна, покорилась, может, оттого, что была сыта, но как знал сам Паша, чувство сытости зачастую длилось мгновение, и его безропотность не означала, что он подчинился этому существу, похожему на человека. Однако, когда калитка закрылась, и существо задвинуло защёлку, он забеспокоился. К нему вернулась первая мысль: «Где я?», он хотел спросить, но вместо голоса из его пасти вырвалось глухое рычание.

– Я читаю твои мысли, Саккха, – ласково обратилось к нему существо. – Сейчас ты у меня в гостях. И ты можешь уйти в любой момент. Но сначала я хочу показать тебе свой дом и сад. Меня зовут Марио, и я хочу, чтобы ты снова стал человеком.

«Кем?» – испугался Паша, невольно съёживаясь.

– До того как ты стал Саккха, ты был человеком, но потом ты совершил ошибку, ты повесился, и я хочу помочь тебе исправить её. Я тоже была человеком, и всегда хотела помогать таким, как ты, тем, кто совершил самоубийство. Я хочу вернуть тебе твой облик, ты должен снова стать Пашей, и закончить свою жизнь так, как тебе было предначертано.

«Зачем?» – подумала горгулья, оглядывая зелёную лужайку, на которой стояли качели с повязанными на сиденьях лентами.

– Потому что это моя миссия, Саккха! Я сама выбрала её, я хочу, чтобы Саккха снова становились людьми. – Ответила Марио. – Там, за качелями мой сад: сейчас зреют абрикосы и вишни. Ещё я посадила алычу и виноград, я знаю, ты мечтал выращивать виноград, я видела виноградную стену, видела, как ты заботился о ней, с какой любовью укутывал на зиму корни, как улыбался, привязывая первые побеги, как обёртывал марлей созревшие грозди, чтобы защитить их от ос, а потом ты кормил виноградинками свою дочку… Я знаю, ты не помнишь этого, но постепенно ты вспомнишь. В доме тебе тоже понравится. Там тихо и прохладно, там нет жары и холода, нет света и тьмы. Там я буду лечить тебя, Саккха!

Горгулья насупился и заковылял к невысокому крылечку. Марио распахнула дверь, и он оказался в странном для него помещении, с какими-то предметами, которые ничего ему не напоминали.

– Ты всегда можешь уйти, – повторила Марио, гладя прочную кожу его крыльев. – Но дай мне шанс всё исправить!

Она взяла его за лапу, и Паша, как большой ребёнок, послушно последовал за ней в какую-то ровную щель, где в стене зияла квадратная дыра, в которую задувал ветерок. Паша зарычал.

– Это окно. Если хочешь, я закрою. Но тогда ты не услышишь соловьиные трели. Это кровать. Здесь ты будешь лежать, пока не станешь человеком. Залезай, Саккха!

Марио вскрикнула, когда он, расправив крылья, взлетел до потолка и мягко опустился на персиковое покрывало.

«А почему ты не хочешь стать Саккхой?», – вдруг промелькнуло в его мозгу, и он ощутил стыд, словно его застали за непристойным занятием.

– Я не хочу становиться такой как ты, Саккха, – серьёзно произнесла Марио, садясь на покрывало рядом с ним. – У тебя нет жизни. Только голод. Ты не думаешь, ты живёшь инстинктами, ты пожираешь подобных тебе несчастных людей, покончивших с собой. А я хочу, чтобы ты радовался жизни, чтобы ты был счастлив. Но нельзя быть счастливым, хватая окровавленные ошмётья, вылетающие из душемолки. Я не могу спасти твою душу, не могу сделать тебя другим человеком, но я могу сделать так, чтобы ты перестал быть Саккхой. Я помогу тебе вспомнить твою прежнюю жизнь, где ты был Пашей, помогу довести тебя до того момента, когда ты накинешь на шею ремень в зарослях заброшенной больницы и, если я смогу убедить тебя не делать того, что ты сделал, ты не повесишься, ты вернёшься назад, найдёшь в себе силы жить, хотя бы не ради себя, а ради твоей дочки. Но, если ты снова накинешь на себя петлю, то подведёшь меня, и я больше не смогу помогать таким, как ты… Ты – мой экзамен, помоги мне не провалить его!

Во время взволнованного монолога Марио, Паша, казалось, внимательно её слушал, зрачки его глаз то сужались, то расширялись. Какие-то вспышки, как разгневанные молнии дьявола, возникали в его перестроенном мозге, но они были так коротки, так мимолётны, что горгулья не мог составить из слов Марио целую картину, но и уходить в свой привычный мир, где смысл жизни состоит в набивании желудка, его пока не тянуло. Паша решил выждать.

– Давай начнём прямо сейчас, – заговорила Марио нежным голосом. – Ложись удобнее и закрой глаза. Не думай ни о чём, просто почувствуй всё, что ты увидишь. Я пока не так сильна в этом творчестве, но буду очень стараться, и, всё же, ты можешь увидеть не свои воспоминания, Саккха. Это не страшно, ведь ты увидишь жизнь человека со всеми его горестями, чаяниями и короткими мгновениями счастья. Я знаю, ты понимаешь не всё, что я говорю, но постепенно ты вспомнишь язык, потому что он – первопричина нашего существования. Итак, расслабься, тебе ничего не угрожает!

Продолжение Руки. Часть 2