Начало Руки. Часть 2

Как из тумана, перед ним медленно проявлялась картина: широкие равнины, длинные полоски одноэтажных домиков, небольшой пруд с утками, в ушах свистел ветер.

Паша, усадив жену Лилю и дочку Юлю в кабину, доверив управление транспортом тестю, сам ехал в кузове, сидя на грязных, пыльных мешках.

Машина шла быстро, домики, как в киноленте, проплывали и сменялись другими, чем-то одинаковыми, казавшимися телом какого-то странного зверя, у которого не было рук, не было ног, не было ушей и глаз, а только одна пасть, в которой перемалывался людской труд, людское время, потраченное не на совершенствование своей души, а на прокорм желудков, на лишнюю копеечку, чтобы купить достойные бытовые предметы, «как у всех», чтобы не отстать, не прослыть аутсайдером, чтобы отсутствие стиралки-автомата, смартфона и норковой шубы не выбросило их за пределы сытого, безмозглого круга куда-то в такое место, где нет привычных дорог, где нет ничего непонятного, где путь извилист и труден.

- Организм стремится к энтропии! – любил повторять тесть, но Паша стремился куда-то дальше, за пределы круга, в море невероятного и неизвестного, стремился давно, и видел только один выход: через добровольную смерть, и только ручки Юленьки – толстенькие, с перетяжечками, розовые, как перья фламинго, шустрые и ничего ещё не умеющие делать, держали его в мире таких, как Лиля.

***

Утром они поссорились.

Жена потребовала деньги на золотые серёжки для дочери, мол, через месяц в детсад пойдёт, засмеют, если будет не как все. Но Паша не понимал, зачем, как можно проткнуть эти нежные детские мочки, эту пахнущую печеньем кожу и отказал.

Лиля обиделась и перестала с ним разговаривать. Но по её раздутым, как паруса ноздрям, по упрямо сжатым до боли губам, отчего она становилась похожей на вредную противную тётку, он понял, что она обойдётся и без его денег и всё равно сделает по-своему.

Оттого, что не может ничего возразить, не может оградить дочку от первой инсинуации этого порочного круга мещан, Паше хотелось плакать, хотелось бросить всё и уйти на войну, или простым матросом на китобойное судно, капитаном-то уже ему не стать, для этого другой характер нужен – волевой, строгий, как у тестя, нужно, чтобы тебя уважали и побаивались.

А Паша стал «тряпкой», «помойным ведром», об него вытирали ноги, но он как-то приспособился, в мечты ведь никто не мог залезть, даже Лиля, а Юля, когда подрастёт и увидит, что он «тряпка» – простит ли? Разве такой отец нужен девочке? Мечтатель, неудачник, слишком мягкий и добрый.

- Доброта хуже воровства, – часто повторяла тёща, но внучкой гордилась.

В отличие от матери карлицы статью девочка в отца пошла: личико удлинённое, нос не картошкой, как у всех их породы, ножки длинные да стройные, с такими ногами в жизни не пропадёшь! Только Паша не согласен, наоборот, считает, что такие ножки беречь надо, трудно им по правильным дорогам идти, они всё больше ездят. Руками надо работать, если есть мозги – мозгами карьеру строить.

Только Пашино мнение никого не интересует.

Плевали они на его мнение с высокой колокольни. Всё будущее Юлино расписали, как оракулы допотопные: танцы, английский, школа моделей, школа автовождения, а там – океан возможностей, рай для мещанства. Ребёнок ещё толком не говорит, а уже в кабале.

Лиля радости своей не скрывает:

- Всё, доча, кончилась твоя беззаботная жизнь!

Это она трёхлетней говорит, а саму от гордости распирает, и вся она в этих облегающих штанах, через которые складки жира свешиваются, в лёгком топике, разрываемом мощной грудью, будто кричит миру:

- Я – хозяйка мира! Я права! Я же мать!

***

Своей машины у них нет, из Паши водитель, мягко говоря, хреновый, как-то проехал на чужой машине – с первого раза в смерть угробил, кредит брал, чтоб другую купить, два года ползарплаты чужому дяде отдавал, а мог бы за свою рассчитываться.

Вот тогда, наверное, и прочертила Лиля между собой и мужем черту, которая увеличивалась, становилась траншеей, рвом, пока не стала пропастью с едва видимым мостиком, по которому ходить страшно: злые ветры его качают, со дня пропасти огонь пятки лижет. Так и перестали друг к другу ходить.

Сестра помогла кредит выплатить, добрая женщина, неродная сестра, аж троюродная, у самой проблем выше крыши – сама вся больная, нервы у неё, суицидальная депрессия, мечется между работой, дачей, работает, как проклятая, а деньги тоже, как песок утекают. Собирала на то, чтобы к морю поехать, а погасила кредит Пашин.

Просто, без обязательств, пожалела, с детства она к нему неравнодушная была, Паша к ней тоже тянулся, но не его полёта птица – красавица, умница, да только муж-садист её сгубил. Она-то невольно Паше выход и подсказала:

- Как, – говорит, – не смогу всё это тянуть, голову в духовку суну и газ включу.

А Паша давно уже тянуть не может, устал, измучился от вечных попрёков, от постоянных унижений, от открытого над ним измывательства, слышал как-то, как «буличка» по телефону говорила, что у неё не муж, а дерьмо полное. Тесть как-то после бани, за пивом, мудрую мысль высказал:

- Была бы не моя дочка, Лилюшка, я б тебе, Пашуля, порекомендовал промеж рогов её почаще охаживать, чтоб место знала! Но дочь мою в обиду я не дам, ты уж извини!

Всё, замкнутый круг.

Паша много думал, пока решился. Убить «буличку», отсидеть, но ведь бабка с дедом с дочкой ни за какие коврижки увидеться не дадут. Юлька вырастет, и будет он для неё, как сорняк безымянный. Разве ж убийство матери простить можно?

***

С виноградом ехал прощаться, с домом, который вот этими вот мозолистыми, широкими руками сам строил, с яблоней, мельбой противной, что каждую зиму подмерзала, а к осени только одно яблоко приносила, огромное, как солнце, такое же сочное; с ёжиками, что под домом нору устроили.

Не раз Паша их из туалетного дерьма вызволял – проделали дыру в туалете, а чего туда лазили, шут их разберёт! Наденет брезентовые рукавицы, вытащит фыркающего ежа, обмоет кое-как, отпустит, а тот со всех ног наутёк от спасителя бросается, а Паше ничего взамен не нужно: спас и хорошо!

Это Лиля хвастает, что ежи всех мышей в доме переловили, так, кто знает, вылила бы какой-нибудь Fairy в нору.

Злая она. Или стала. Или была такой, может злость в её ореховых глазах Паша за задор принял? Её стремление – гнездо свить – за обычное женское проявление? Гнездо, но не дворец же, где в комнаты только в тапках пускают, куда Паше доступ только через ванную.

Поначалу думал: как повезло, чистоплотная, не то, что тёща со свекровью: в квартире ни пылинки, полотенца белоснежные, постель два раза в неделю меняет, на кухне занавесочки лёгкие, в тон чайнику и кастрюлям, на столе караваи да пышки – кулинар всё-таки! Да зачем она чистота, если носки кинешь в угол, она тут же в крик: труд мой не ценишь, я тут одна пластаюсь, чтобы дом был на дом похож, а не на сарай, а ты, как свинья!

Вчера это произошло.

Как молния, сверкнуло у Паши в голове: не человек, а свинья, никчёмное существо, такое жить не должно, только землю засоряет и людей позорит.

Всё, решился.

***

С виноградом ехал прощаться, с солнышком, с травой возле дома, что в августе белыми мелкими цветочками цвела, с мельбой своенравной, с ежами.

А ветер гнал по небу кустистые, кучерявые облака, но не те, на которые хочется взобраться и прыгать с облака на облако, а изображающие какие-то мерзкие скалящиеся рожи.

Пригляделся Паша: вот тёща плывёт – глазки суженные, щёки, как два яблока, рот-щёлочка. Мгновение – и облачное лицо тёщи поменялось, осклабилось, вытянулось, угрожающе проплыло мимо.

 Опустил Паша взгляд вниз: мимо пруда проезжали, там утки, рыбаки, ребятишки смеются, собака заливисто лает. А через несколько минут после прудика – поворот на дачу.

***

Закрыл Паша глаза руками, чтобы картину только одну видеть: как он в заброшенной больнице прилаживает к балке ремень от брюк, как просовывает шею в петлю самодельную, как отпихивает ногой сломанную табуретку, как висит там и гниёт – никому не нужный.

Его и искать никто не будет.

Мамка, правда, изведётся вся. Будет к каждому телефонному звонку вскакивать, к каждому шороху возле двери прислушиваться. Будет верить, что он вернётся. Будет жалеть, что не отпустила в мореходное училище после того, как старший сын, Серёжа повесился.

Из-за жены, тоже. Паша его обнаружил. Утром. Выскочил в нужник, заметил, что дверь в сарай распахнута, а там – брат. В костюме, в котором женился, при галстуке, в новых кожаных туфлях, жаловался, что жали ему. А ноги до земли не достают, носки туфель вниз опущены, лицо распухшее, посиневшее, язык изо рта вывалился, и глаза, синие, как озёрная гладь, широко распахнуты, удивлённые, как у ребёнка, будто смерть вещь дивная, это-то выражение и не испугало Пашу, не заставило закричать, заистерить. Боялся только, как матери с отцом скажет. Не сказал тогда, что первым обнаружил. А потом его к телу не подпустили, за психику его боялись. А зря. Паша словно в зеркало тогда посмотрелся, всегда знал, каким конец его будет…

Вот и дача. Паша, пока в сокращении находился, дом этот от фундамента до крыши руками своими построил. Тесть помогал, но самую малость. Любит Паша этот дом, хорошо ему здесь. В доме старый бабушкин буфет, кровати с металлическими сетками, самотканые половики – всё то, чему мещанство бой объявило, как те фрицы поганые.

Возле дома цветы невиданные выросли – стебель высокий, толстый, как удочка, а сам цветок огромный, белый, нахальный, но такой нежный, такой прихотливый – меньше суток цветёт, а если светило огненное палит, то к вечеру повисают лепестки, как тряпочки, не любит эти цветы Лиля, но Юленьке они нравятся, вот и терпит.

***

Высадил тесть семейство, посюсюкал на прощанье, вставил в обяз, что давно пора свою машину иметь, и укатил, облачко грязной пыли оставив за собой. Все они такие, Малышевы – помогут, не последнее, конечно, отдадут, в запаске всегда что-то останется, но поделятся. А уходя, грязь после себя такую развезут, будто так и положено.

Лиля выкатилась из машины, как колобок. Принципиально обе сумки с одеждой и продуктами пёрла, мужу не дала, чтобы показать, какое он чмо. Паша давно изучил все её повадки. Обычно он вырывал сумки из рук, чтобы поддержать подобие мира, но в этот раз не стал. Пусть прёт. Жопу наела, руки мощные, с работы каждый день всё больше и больше таскает.

Шутит, все воруют, а она, что лысая? А Паша шуток этих не хочет понимать. Не лысая, да, но волосёнки жиденькие, пожжённые завивкой, губы увеличенные, слава богу, бог грудью не обидел, а то имплантанты какие-то вставлять собиралась. И ведь не для него, не для Паши. И не для других мужчин. А чтобы её из этого порочного мещанского круга не выперли. Зря сумки из рук не вырвал.

Кинув их в невиданные белые цветы, Лиля раздражённо бросила:

– Мужик ты, или кто? Сумки три метра дотащить не можешь! Зачем ты вообще нужен?

– Если не нужен, давай разведёмся, – спокойно сказал Паша, собирая выпавшие детские вещи.

– Ну, решение, за**ись! – выругалась Лиля. – Ты мне молодость испортил, кому я теперь с ребёнком нужна буду?

– Я могу забрать Юлю.

Паша продолжал оставаться спокойным.

– Да кто тебе её отдаст? – упёрла Лиля кулаки в крутые, обтянутые попугаистой тканью бока. – А хотя, давай, подавай на развод, я расскажу, как ты дочку домогаешься, как любишь её голенькую в ванной мыть…

Тяжёлый апперкот заткнул Лилю, не удержавшись, она упала на колени, зажав истекающий кровью рот жирными, масляными руками. Юлька, объедавшая малину невдалеке, замерла от ужаса.

Паша в сердцах бросил собранные вещи и решительно зашагал к выходу.

***

– Паша, вернись! – вдруг услышал он голос, показавшийся ему знакомым.

Обернувшись, он увидел, что в белых цветах на коленях вместо карлицы Лили стоит стройная красавица Марио и вытирает кровь с распухших губ.

– Я не верю, что ты можешь ударить женщину, – ласково произнесла она. – Но я знаю, что на нас всех иногда находит что-то зверское, и мы не выдерживаем.

– Марио, – Паша бросился к девушке. – Прости, я не хотел. Прости, пожалуйста, но я ведь живой человек. Нельзя же манипулировать ребёнком!

– Паша, прошу, только не уходи! – прошептала, прижавшись кровавым ртом к его футболке Марио. – Не уходи, ради меня, ради других самоубийц, ради Юли. Подумай, какой она вырастет, если ты уйдёшь. Твой уход сломает её судьбу… И мою тоже. Ты же добрый, пожалей нас!

Паша изо всех прижал всхлипывающую Марио к себе, гладил её по шелковистым волосам, по вздрагивающим плечам, боясь взглянуть в её плачущие глаза.

– Я люблю тебя, Марио! – вырвалось у него. – Давай уйдём вместе. Я буду любить тебя в любом облике! У нас же всё так было хорошо!

***

– Пашка, как же я тебя люблю! – всхлипнула Лиля, заглядывая в его небесно-голубые глаза. – Прости, я сама виновата. Не уходи, не бросай нас!

Паша, как громом поражённый, смотрел в светло-ореховые глаза жены. Марио исчезла, но будто оставила в расплывшемся теле жены свою душу.

– Я никому не скажу, что это ты ударил меня, матери навру, что упала на крыльце. Паш, я из отца все его мозги выбью, пусть только попробует не найдёт тебе нормальную работу,  я матери язык укорочу, если она ещё что-то про тебя худое скажет. Только останься!

Паша вздохнул, обнял их – карлицу с распухшими губами и подбежавшую дочь, гладил по головам грубыми рабочими руками, а высоко, в кудрявых облаках, мимо проплывало, исчезая, удивлённое лицо Лилиной души.

Тихий, грибной дождь, пахнущий морской пеной, закапал на слившуюся троицу, обернувшись вокруг ватным перламутровым шаром.

***

И в этом шаре вдруг зазвучал голос Марио.

«Но, если ты снова накинешь на себя петлю, то подведёшь меня, и я больше не смогу помогать таким, как ты… Ты – мой экзамен, помоги мне не провалить его!»

***

- Марио, ты… ты выбрала меня одного… Почему?

- О чём ты? – удивилась карлица Марио. – А! Я сразу поняла, что мне нужен только ты, когда увидела тебя тогда, когда мы встретились у тёти Тамары. Нам по семь лет тогда было. Только мы с тобой вместе не могли бы быть, всё-таки троюродные брат и сестра – родственники… Ты, наверное, забыл…

- Нет, я всё помню, - улыбнулся Паша. – Я тогда подумал: если бы это не была моя сестра, я бы на ней женился...