Я хочу, чтобы мне отрубили голову.

Не открутили, не отрезали, а именно отрубили.

По вечерам, когда домочадцы ложатся спать, я выхожу во двор, отмеченный светом дремлющей Луны и окаймленный шорохом засыпающих листьев. Я встаю на колени возле тополиного спила, кладу на него голову, как на плаху, и жду.

Я слышу, как громко и безотчетно время отбивает в моем сердце удары.

С каждым биением время утверждает меня в мысли, что мое желание осуществимо, если поймать и увидеть момент настоящего. Вот только как достичь этого, я не знаю, и никто не знает.

А что такое настоящее? То, что нас удивляет, или то, от чего мы хотим избавиться?

А почему моей голове не лежится на мягкой подушке, почему я мерзну до самых костей, поддаваясь ночной прохладе?

А для чего я каждое утро крашу ресницы, хотя они и так длинны и надеваю туфли на высоких каблуках, хотя еще никто в природе не изготовил для меня туфли, которые не жали бы и не давили?

А почему я не могу жить так, как мне хочется?

Но на самом деле, я не знаю, как бы я жила, если бы была свободна от предрассудков. Может, поэтому моя голова до сих пор на месте.

В таких вот мыслях проходит мое ночное ожидание.

На другой день, вечером, покончив с дневными делами и едва дождавшись, пока живущие возле меня люди заснут, я устремляюсь во двор, запятнанный лунным сиянием и с томлением в душе кладу свою голову на тополиную плаху и жду, вслушиваясь в шепот стареющих листьев.

Я знаю, о чем шепчутся листья, знаю, чего они хотят. Они хотят, чтобы мне отрубили голову.

Именно отрубили, а не отпилили или отрезали.

Полоска кожи, на которую должен лечь топор, сжимается от прикосновения осенней прохлады. От предвкушения радости встречи с острым лезвием топора кожа теплеет и замирает до того момента, пока ее пульсация не рассасывается в ночном воздухе.

Я не знаю, кто отрубит мне голову, но наверняка, это будет особенный человек: не равнодушный и очень гуманный.

Конечно, ему неприятно будет узнать, что это преступление он совершит не из личных побуждений, а как слепое проявление моей воли, но я тоже проявлю гуманность: я ему не откроюсь, что он живет лишь для того, чтобы отрубить мою голову.

Я будто чувствую его, чувствую, как он крадется во мраке.

Его тень пока бесформенна и безразмерна, но из этой темной, живой массы уже выпирает огромная человеческая рука с орудием убийства наготове.

Я не вздрогну и не закричу, когда рука материализуется и ударит своим топором по моей шее, и моя голова отделится от тела и взлетит так высоко вверх, что никто, ничто и никогда и ни за что не сможет ее поймать и вернуть на место…

Но видение рассыпается, так как мне нечем его удержать.

Еще никто не изобрел такой прибор, который бы, как фотоаппарат, запечатлевал миг вечности, чтобы он воплотился в реальность.

***

Друзей у меня нет и не может быть в принципе.

То существо мужского пола, которое возит меня на красном Ламборджини из скотских побуждений, для меня менее важен, чем большая навозная муха, залетевшая сегодня в наш офис через раскрытое окно.

Муха была не просто большой, она оказалась чрезмерно гигантской и жирной даже для женской особи ее положения.

Муха залетела, чтобы найти в нашем техногенном мирке приют на время зимних холодов.

Мне показалось, что она могла бы забиться в заднюю стенку системного блока и перезимовать в уютном гуле слабо работающих вентиляторов, но ее потянуло к медовому нектару моей фиалковой орхидеи в белую крапинку, которую мне подарило то существо, у которого красный Ламборджини.

Покопошась внутри цветка, жирная муха затихла и, видимо, решила обустроить себе жилье.

Что-то помешало мне прогнать ее немедленно.

Может, лень, которая обезглавила мои мысли и руки, может, внутренняя наша схожесть – искать ответы в прекрасных цветах, а, может, обыкновенный интерес.

Не скрою, эта муха меня удивила и даже несколько отвлекла от моей навязчивой идеи по поводу моей головы.

Я была уверена, что навозные мухи питаются исключительно отходами продуктов жизнедеятельности млекопитающих, и что эстетичный вид цветка им чужд изначально, но реальный факт выявил ошибочность моих прошлых рассуждений.

Не нужно было быть волшебником, чтобы увидеть, как приятно ей питаться ромовым медом орхидеи.

Через несколько часов непрерывного объедания муха заметно похорошела: у нее обозначилось брюшко, заблестели малахитовым оттенком крылья, подобрели глаза, и даже ее голова с хоботком, который был почему-то свернут куда-то набок, казалась похожей на высеченную в живом материале мысль, которую хочется познать.

Муха позволила мне погладить ее отяжелевшую сущность.

Возможно, не задумай она лечь в спячку, она, несомненно, ответила бы на мою ласку.

А я верю в то, что, если обращаться с людьми по-хорошему, они никогда не ответят злом на добро. Даже это существо со своим красным Ламборджини становится послушным и покорным, когда я улыбаюсь ему и говорю, что он самый лучший в мире мужчина.

Целый день я работала, не отрываясь.

Принтер жужжал и жужжал, и выплевывал распечатанные листы якобы важных предложений, воздушные шарики ни разу не прилетели на экран моего монитора, ко мне постоянно заходили коллеги и клиенты с совершенно нелепыми, по моему мнению, просьбами: они хотели, чтобы я распечатала им счет-фактуры или документацию по реализации товаров, но все это было не то.

Это были славные люди, похожие друг на друга.

И всех их объединяло то, что никто из них не стал бы рубить мне голову. Но я не была в обиде на этих людей. Разве можно обижаться, если сострадание, давно ставшее атавизмом, грозило вот-вот обратиться в рудимент?

А муха…

Муха сразу поняла, чего я хочу.

Когда она одурманилась орхидеевым медом, то на мгновение повернулась ко мне всем корпусом и посмотрела на меня осмысленно.

И я увидела в ее глазах тот долгожданный осенний вечер, пропитанный запахом мокрого дерева. Увидела крадущийся через Вселенную свет далеких звезд. Увидела шершавые тела тополиных листьев, с опаской ожидающих резкого порыва ветра.

Увидела того, кто придет и отрубит мне голову…

Именно отрубит, а не отвинтит или оторвет.

А когда он ее отрубит, голова покатится туда, куда нет доступа никому, кроме Создателя.

2008 год